Поразительная история попалась мне тут на глаза в книге воспоминаний одного из старейших российских литературоведов Бенедикта Сарнова. Дело было едва ли не полвека тому назад, в конце 50-х. Отдыхая в Доме творчества в Ялте, Сарнов познакомился с Игорем Александровичем Кривошеиным – сыном знаменитого русского политика начала ХХ века Александра Кривошеина, который в конце Гражданской войны был главой правительства Юга России. Тогда, в 1920 году, Кривошеин-младший был вместе с отцом там же, в Крыму. Молодой белогвардейский офицер, он эвакуировался с войсками барона Врангеля, в конце концов поселился во Франции. Во время войны участвовал в Сопротивлении, а после победы – на волне просоветских патриотических настроений, которыми заразилась русская эмиграция по всему миру, – вернулся в СССР, за что вскоре поплатился арестом и долгими годами тюрьмы. Сарнов спросил его: «Когда вы вернулись сюда после войны, как вам тогда показалось: осталось ли в этой новой, неведомой вам России что-нибудь от той, старой, которую вы знали когда-то?» Он ответил: «Только снег».
И ведь правда: даже не после войны – спустя каких-нибудь двадцать лет после того, как большевики взяли власть, то есть уже к 1937 году, Россия изменилась до неузнаваемости. Речь тут не столько о политических и социальных переменах, сколько о том, какой стала жизнь страны в ее внешних, видимых глазу проявлениях. Достаточно сравнить кинохронику того времени с дореволюционной. Большевики старательно претворяли в жизнь строки-лозунги «Русской Марсельезы» и «Интернационала»: отрекались от старого мира, разрушали его до основанья, а затем, отряхнув со своих ног его прах, строили на его месте невиданный новый мир. Новым в этом мире было все – идеология, язык, орфография, названия улиц, имена людей, архитектура, музыка, песни, календарь, праздники, мода, стиль жизни. К этому сегодня можно относиться по-разному – и как к величайшей трагедии, которой можно было избежать, и как к исторической неизбежности – но так было. А теперь сравним: почти столько же, ну не двадцать лет, а семнадцать, с тех пор, как в России пал коммунизм. Политические, экономические, социальные изменения, произошедшие после 1991 года, огромны. Но отречься от советского прошлого страна никак не может. Никакой новой внятной позитивной идеологии взамен коммунистической не возникло. Не считать же идеологией культ бывшего президента/действующего премьер-министра, агрессивный антиамериканизм или неудобоваримый коктейль из спесивых лозунгов вроде «План Путина – победа России» (над кем, интересно?) или «Россия поднимается с колен» – тем более что в условиях кризиса последний лозунг стал, мягко говоря, неуместен.
Говорят, подавляющее большинство граждан вернулось к религии, но опросы показывают: в церковь не то что по воскресеньям – по двунадесятым праздникам ходят лишь немногие из тех, кто называет себя православными. В области культуры, материальной и духовной, даже самые успешные проекты все равно подпитываются советским прошлым. Даже «лужковский ампир» в Москве – бледная тень сталинских высоток. Как в советское время, граждан опять пытаются приковать к телевизору с помощью фигурного катания – как бы талантливо это ни делалось.
Как при Брежневе, власть, почувствовав дефицит легитимности, пытается восполнить его, прикасаясь к Великой Отечественной. Поэтому у нас снова военные парады на Красной площади 9 Мая, поэтому Путин с Медведевым позируют в окружении последних доживших до наших дней ветеранов, поэтому активисты кремлевских молодежных движений перед праздником раздают георгиевские ленточки. Мол, мы – наследники и правопреемники тех государственных руководителей, которые привели народ к победе. Следующий логический шаг – мы наследники Брежнева, Андропова, Черненко. Ощущение, что власть не может избавиться от комплекса политической неполноценности. Еще бы, побеждали ведь не в честной борьбе, а исключительно с помощью телевидения и политтехнологических ухищрений.
Большевики, как бы к ним ни относиться, были уверены в себе и не пытались искать опоры в прошлом. Они заплатили за власть годами тюрьмы, каторги, эмиграции, они завоевали ее железом и кровью, красным террором, победами в жестоких сражениях Гражданской войны, в беспощадной борьбе с политическими оппонентами. Они не сомневались в своем праве разрушать и создавать заново. Лишь во время войны Сталин, тонким чутьем восточного деспота, изощренным диктаторским умом почувствовал, что в годину суровых испытаний ему остро необходимо укрепить свою легитимность за счет русской истории, русской традиции, русской православной веры. Так родилось его знаменитое: «Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои…» Так появились погоны, генеральские мундиры с золотым шитьем на вороте и обшлагах, лампасы, ордена Суворова, Кутузова, Ушакова, Александра Невского, георгиевские ленты солдатского ордена Славы четырех степеней по образу и подобию солдатских Георгиевских крестов Первой мировой войны. Так Русской православной церкви было дозволено возобновить более-менее нормальную жизнь. Кстати, наша нынешняя демонстративно богомольная власть точно так же ищет дополнительной легитимности в поддержке официального православия, как это сделал Сталин в 1943 году.
После Сталина Хрущев, судя по всему, точно так же почувствовал, что десталинизация требует новизны во всем, включая литературу, кино, музыку, архитектуру. Массовое строительство хрущевских пятиэтажек было, разумеется, продиктовано их дешевизной и невозможностью и дальше откладывать разрешение вконец испортившего советских граждан квартирного вопроса, но все же хрущевки с их нарочитым аскетизмом стали одним из самых ярких образов времени «оттепели», антитезой Большого сталинского стиля. Ровно поэтому стремительно изменилась политика власти в области культуры и искусства. Вмиг не у дел оказались творцы и звезды сталинского кино – Александров, Орлова, Пырьев, Ладынина. Новое – кстати, политически вполне лояльное – кино стали снимать Рязанов и Хуциев. В аудитории Политехнического стали выступать – кстати, отнюдь не с антисоветскими стихами – Окуджава, Евтушенко, Вознесенский. В журнале «Юность» были напечатаны первые вполне политкорректные произведения Аксенова и Гладилина. Юрию Любимову дали создать Театр на Таганке – одним из первых и самых громких его спектаклей стали «Десять дней, которые потрясли мир». Все это при том, что новое искусство и те, кто его творил, Хрущеву активно не нравились, однажды – под горячую руку – он даже публично обозвал их «пидорасами».
По-настоящему смелые шаги – вроде разрешения напечатать, как потом оказалось, разрушительную для советской власти повесть «Один день Ивана Денисовича» Александра Солженицына – Хрущев предпринимал исключительно из соображений текущей политической борьбы со своими противниками, затаившимися сталинистами. В этой борьбе Хрущев был последовательней Ельцина. Он вынес Сталина из мавзолея, а Ельцин так и не решился вынести Ленина. Наше прошлое, материальное и духовное, с которым мы, взрослые граждане России, себя идентифицируем, как давно уже точно подметил Леонид Парфенов, возникло в основном при Хрущеве. А вот останется ли что-нибудь от времени Ельцина и особенно Путина еще лет двадцать спустя – большой вопрос.