Читать начало

Как для ЕС, так и для всего Запада принципиально значима альтернатива между политикой вовлечения и политикой сдерживания России. Россия находится на периферии Европы и Запада: она в каком-то смысле Европа, в каком-то смысле даже может рассматриваться как часть Запада (по крайней мере в 1990-х гг. такие надежды были), но при этом она же является важнейшим Иным для европейского и западного самосознания. Если Россия – часть Запада, то что же тогда такое Запад? Если Россия – тоже Европа, то что же такое тогда Европа? Эти вопросы по-прежнему очень актуальны. Для современной европейской и западной идентичности принятие России как части “своего мира” оказывается еще более опасной затеей, чем принятие в него Турции, ибо рушит всю идентификационную конструкцию, столь трепетно собранную после Второй Мировой войны.

Европейская идентичность по-прежнему и даже все более строится как антироссийская. Однако за этим нельзя не разглядеть результата именно расширения ЕС. Значительная часть Европы сегодня – вчерашние сателлиты России. Их европейская идентичность конструкционно антироссийская. А именно адаптация политических культур и самосознания этих народов к общеевропейскому проекту сейчас – приоритетная задача ЕС.

В 2007 году общим мнением в ЕС стал тезис о провале политики по демократизации и вестернизации России, а также об опасности обособленной национальной политики членов Союза в отношении к ней. Интеграционный характер отношений был фактически оставлен. Само утверждение, что стратегия стимулируемой европеизации в отношении России провалилась, было очень значимым для консолидации европейской идентичности. Европа пыталась осознать свои границы – и именно поэтому тон заявлений политиков, экспертов и прессы был столь жестким. Не случайно в центре российско-европейских отношений стоит правовая и ценностная проблематика. Да, европейская интеграция поначалу объединяла бывшие колониальные державы и бывших участников гитлеровской коалиции, а потому тема прав человека и демократии была столь важна как средство очистки имиджа, она вошла в традицию. Однако громогласное провозглашение и постулирование ценностного разрыва между РФ и ЕС, с недоумением воспринимаемого в самой России, имело главным образом внутриевропейский смысл – Европа пытается реконструировать размытую после быстрого расширения идентичность.

Собственно, российско-европейские отношения могли бы от этого не страдать, если бы потребность в такой акцентировке была кратковременной. Западные члены Союза все чаще выдвигают на передний план тезисы “финляндизации”, “китайской модели отношений”, строительства с Россией “сообщества интересов”, а не “сообщества ценностей”. В том же 2007 году Германия предложила изменить формулу интеграционных отношений со старой “интеграция через изменения” на новую “интеграция через переплетение”. При этом подразумевается, что социальное, экономическое и политическое “переплетение” само по себе должно приводить к последующим изменениям. То есть это решимость поставить интеграцию вперед изменений, а не обусловливать ее изменениями. Однако такой подход еще долго не сможет завоевать господство, так как ЕС необходимо считаться с мнением не только США, но и ряда своих новых членов, у которых конструктивные и “внеценностные” отношения с Россией не могут получить поддержки.

Наиболее крупным из новых членов является Польша – страна с самой сильной и консолидированной идентичностью на фоне всей современной Европы. Во многом это результат искусственного конструирования моноэтнического польского государства в пястовских границах, предпринятого после Второй Мировой войны, однако сама идеология польской национальной идентичности сформировалась задолго до этого и предполагает иные границы, что ставит сейчас Польшу в очень активную позицию. Это один из немногих реально действующих субъектов международных отношений, как бы ни хотелось некоторым обозревателям представить ее лишь как покорного выразителя роли Вашингтона. В польском самосознании Россия занимает важнейшее место, и любые мотивации политической деятельности предполагают отталкивание от ее образа. И Польше не нужна не только Европа, имеющая в какой-либо степени интегрированную Россию, но и Европа, имеющая с Россией добрососедские отношения. При этом как-либо существенно ограничить влияние Польши на европейскую политику относительно России в обозримом будущем вряд ли будет возможно – границы такого ограничения прописаны в Лиссабонских соглашениях и они невелики, а если ЕС так и не примет этот документ, то вряд ли они окажутся еще уже.

Вето на переговоры РФ-ЕС по разработке нового базового соглашения Польша смогла удерживать весь период председательства в ЕС Финляндии, Германии, Португалии и Словении, так как была принципиально не согласна с той политикой, которую они были готовы проводить. И ей это удалось. Теперь, при председательстве Франции, ситуация другая. Польша сняла вето и выступила с инициативой Восточного партнерства – активизации европейской политики на постсоветском пространстве под руководством Польши. Так как Польша в силах заблокировать инициативу Франции по созданию Средиземноморского союза, то она и не встречает серьезного противодействия своему предложению. Формирование политики ЕС в отношении если не самой России, то всего постсоветского пространства на основе стратегических линий Варшавы, а соответственно, определение этих отношений структурами польской идентичности – это вполне реальная перспектива.

“Разрушение геополитического конструкта постсоветского пространства”, которое Польша заявляет целью всей ее восточной политики, встречается с деструктивной ролью России на этом же пространстве и потому находит хорошую почву для развития успеха. Популярное в польской геополитической мысли понятие Междуморья (пространство между Балтикой, Адриатикой и Черным морем как зона потенциального польского влияния) теперь расширяют в Варшаве и до Кавказа (до Каспия), где польская политика опять же оказывается востребованной.

На примере роста польского влияния на постсоветском пространстве можно увидеть, сколь сильна может быть политика в современном мире, которая основана на подлинной субъектности, на сильной идеологии национальной идентичности. И здесь на первое место выходит именно идеологическое влияние Польши: она импортирует идеологию русофобии и тотальной войны с российским влиянием как основу национального и цивилизационного самосознания, позволяющую войти в клуб европейских наций.

Я уже высказывал в своих статьях идею, что по аналогии с имеющим некоторое хождение термином “финляндизация”, мы можем использовать и такое понятие, как “полонизация”. “Финляндизация” предполагает тенденцию к “замалчиванию идентичности”, господство прагматического подхода в отношениях с Россией без акцентов на правовой тематике и без утяжеления этих отношений какой-либо крупной стратегией. “Полонизация” же предстает как склонность к политике жесткого исключения России из всего евроатлантического сообщества, борьбы с любыми формами ее влияния, активная “историческая политика”, совмещенная также с акцентуацией тем нарушения Москвой норм западных ценностей. На фоне провала идей по той или иной степени интеграции России в Европу, альтернатива между этими моделями актуальна сейчас для всей Европы и для всех стран СНГ. И, надо признать, на фоне кризиса европейской идентичности именно польская модель предлагает ясные основания для коллективного самосознания и политических мотиваций.

Однако успехи польской модели связаны не только с проблемами самой Европы, но и в не меньшей степени со слабостью самой России. Это неплохо видно по странам Центральной и Юго-Восточной Европы, региональным лидером которых в 1990-е гг. довольно безуспешно пыталась стать Польша. Все эти страны имели весьма жесткий антироссийский настрой до вступления в ЕС и НАТО. Однако после вступления они почти все “оборачивались на восток” – в них побеждала идея строительства конструктивных и неконфликтных отношений с Россией, по сути – та самая финляндизация. Та же готовность Чехии разместить у себя системы ПРО США – это часть отношений Чехии с США, но не проявление сознательной антироссийскости. К тому же, страны Центральной Европы оказались большими евроскептиками. Однако Россия на этом сыграть не смогла: она так и не нашла что предложить этим странам, выступив в той же роли, что ей свойственна и на постсоветском пространстве.

Несомненно, что США оказывают очень большое влияние на Европу, и проблема крена на трансатлантизм в современной европейской политике имеет немаловажное значение и для отношений России со всей Европой, и для ее отношений конкретно со странами бывшего Соцлагеря, ныне занимающими более проамериканские позиции, чем это хотелось бы странам собственно Западной Европы.

Национальная идеология США уже давно отличается силой и целостностью. Однако именно теперь мы можем наблюдать ее кризис, причем, судя по всему, это только его начало. Однополярный мир, который был создан Америкой и казался ей идеальной конструкцией, воплощавшей все прежние устремления нации, оказался очень недолговечным. После Ирака США растеряны, а после российской военной операции в Грузии – тем более. Происходит осознание своей зависимости от других акторов. Идея расширения военной организации американских союзников – НАТО и превращения ее в единственную военную структуру, претендующую на регулирование международных процессов, также оказалась после его расширения не вполне оправданной. Старые союзники все более превращаются в “квази-союзников”, отношения с которыми и так опасно испортить. Реальные действия на международной арене США могут совершать сейчас с помощью различных по составу “коалиций по желанию”, а не с помощью неповоротливого и внутренне разобщенного Альянса. Россия же оказалась на ролях, не соответствующих стороне, проигравшей войну, что также больно ударяет по американскому самосознанию. У представителей американской академической и политической элиты в настоящее время отсутствует согласие относительно того, какой должна быть позиция США в современном мире.

Уже, кажется, большинство экспертов по внешней политике в самих США сходятся во мнении, что осуществление реальной однополярности в современном мире невозможно. Более того, все громче голоса, обращающие внимание на то, что силовая политика Вашингтона не уменьшает угрозы глобальной и национальной безопасности, а, наоборот, усиливает их. Игнорирование со стороны США международных организаций, курс на свертывание деятельности “неспособной решать реальные проблемы” ООН – все это оказалось под большим вопросом сейчас, когда способность США самостоятельно решать эти проблемы выглядит сомнительно даже для самой Америки.

Эти перемены выходят за пределы американского образа мира и места в нем США: способность этой нации управлять миром ограничена не в силу враждебного противостояния, и даже не в силу слабости самих США, а в силу практической невозможности реализовать ее в современном сложнозависимом мире. Рушится самая главная основа американской идентичности: представление об универсальном характере американской модели демократии и экономической системы. Под вопрос ставится не только концепция глобального лидерства, но и то, что Гарри Уилс назвал “культурным империализмом”. В результате во внешней политике Соединенных Штатов все большее место занимает чистая экономическая прагматика. Из державы-миссионера Америка все более превращается в бизнес-державу. И, повторюсь, не из-за наступившей нечаянно слабости, но из-за несоответствия внешнеполитического приложения национальной идеологии реалиям современного мира. При этом стоит также понимать, что кризис американской идеологии (и связанный с этим кризис национальной идентичности) – это и кризис самосознания всего Запада, лидером которого США являются.

Не меньше определенности в других частях света: мусульманская часть мира, имеющая идеологически обусловленную тягу к консолидации, характеризуется столь большими противоречиями и конфликтами в том числе и на почве политической идентичности, что говорить о его субъектности еще долго будет невозможно. Положено начало процессу консолидации стран Латинской Америки, и его направленность имеет глубокую и уже довольно старую традицию мысли, однако реальность здесь так же сильно отстает от этих идей. Не менее трудно с геополитическим и стратегическим единством народов Дальнего Востока, хотя здесь все изменит ожидаемый выход Китая на принципиально более влиятельные позиции в международных отношениях.

* * *

Таким образом, стратегическая неопределенность в мировой политике сейчас обусловлена: 1) со стороны США – разрушительным воздействием на американскую политическую идентичность столкновения с проблемами, которые страна хронически не способна решить, а главное – порождением этих проблем самими формами американской идентичности; 2) со стороны Европы – кризисом процессов внутренней интеграции после быстрого расширения Евросоюза, а также несформированностью европейской идентичности (особенно в плане осознания ее границ на востоке и на западе – в отношении к США); 3) со стороны России – в отсутствии исторически укорененной и при этом адекватной современному положению дел идентичности, в отсутствии понимания того, как строить отношения даже с ближним зарубежьем. Эти наиболее влиятельные участники международной политики нерешительны и неопределенны в своих целях и задачах, не имеют стратегической направленности политических мотиваций, не готовы давать заранее просчитанные реакции на внешние вызовы.

На фоне этого в мире запущен активный процесс распада старой системы международных отношений, и ходу этого процесса по-своему способствуют все основные ее участники. Модели двуполярного, бесполярного, однополярного и многополярного мира сменяют друг друга, не справляясь с реальным развитием ситуации. Нынешнее положение многим внушает надежду на создание действенной многополярной системы, при которой полюса разной мощи и потенциала оказываются способными образовать глобальную систему безопасности. Модель мирной конкуренции ведущих мировых держав, какую, например, описывает С. Хантингтон, довольно привлекательна и для малых стран, так как позволяла бы им, не входя в противоборствующие блоки, лавировать между крупными игроками, извлекая из этого немалые выгоды и повышая тем самым свое значение в международных делах.

Однако то, что мы уходим от однополярного мира, совсем не означает, что мы переходим к миру многополярному. Ведь такая модель подразумевает наличие определенной мировой системы, где полюсы действительно субъективны – имея хорошо осознанную идентичность и основанную на ней систему интересов, они декларируют понятные внешнеполитические цели и тем самым задают остальному миру определенную систему координат. Субъектность является проявлением идентичности, а вот она у потенциальных полюсов многополярного мира сейчас оказывается размыта. Ни Россия, ни ЕС подлинно действенными субъектами международных отношений не являются, дефицит субъектности свойственен и США. Россия тут, конечно, наиболее слабое звено: она плюс к тому и не является центром притяжения, не является региональной державой. Неудивительно поэтому, что Российская Федерация пока что явно оставляется за пределами процессов формирования новой, еще неопределенной в своих очертаниях системы. Однако кризис однополярного мира дает ей новые шансы.

Слишком смело было бы сказать, что в мире складывается патовая ситуация, однако игроки пасуют, и это очевидно. А пас – это, как пишет Федор Гиренок, намек на возможный пат, интенция к бессубъектному миру. Выход из бессубъектной неопределенности возможен только через провокацию. Государства вынуждены то и дело идти на сознательные провокации, позволяющие увидеть границы и формы чужой реакции. Григорий Чудновский такое поведение назвал “прощупыванием”. Вот вся нынешняя международная политика и сводится к многочисленным попыткам прощупать обстановку, к череде провокаций государствами и прочими международными силами друг друга, определения возможных реакций. Через провокацию удается временно уйти от необходимости паса и обрести ситуационную субъектность.

Однако стратегическая неопределенность столь масштабна, что даже крупные провокации, затрагивающие большую часть акторов, в основном обречены на встречу с крайне слабыми, глухими реакциями, а то и с откровенными пасами. Такой провокацией сейчас была война в Южной Осетии: расчет на субъективизацию международных отношений не оправдался. Вновь оказалось, что на деле почти никто не был готов определиться с действенной реакцией. Почти – потому что одна сильная реакция была – со стороны Москвы, и она сама по себе оказалась вызовом остальному миру, его еще большей провокацией. Однако дальнейшее развитие международной обстановки вокруг конфликта скорее всего сведется к серии все более мелких взаимных провокаций, в результате которых по большому счету событие предпочтут замять – конечно, по возможности. Однако останется оказанное им воздействие на идентичность: Запад осознал, что не может бесконечно сдавливать Россию, не будучи в состоянии вести с ней масштабную войну – это вошло в общественное мнение, в том числе и в странах с радикально антироссийской политической линией. Последнее лишь усиливает идентификационный кризис Запада. Это же, кстати, наводит на мысль, что и потенциальная война в Иране так же не лишит мир дефицита субъектности, если только не перерастет в войну подлинно мировую.

В конце 1980-х гг. советское общество пришло к формулированию идеала бесполярного мира, который оно представило на международной арене в качестве “нового политического мышления”. “Многообразный, но взаимозависимый” мир всеобщего доверия и гармонии, где нет места оружию массового поражения, международному насилию и военно-политическим блокам, был очередной утопией, коими свойственно увлекаться русскому сознанию. Мир ответил на нее жесткой однополярностью. Однако бесполярная модель оказалась более живучей. В недавно вышедшей статье Ричард Хаас даже постулирует именно эту характеристику современной международной системы. Однако для Хааса бесполярная система характеризуется “наличием многочисленных центров, обладающих значительной мощью”. При этом он уделяет большое внимание рассредоточению власти между государствами и новыми акторами международных отношений, и указывает на то, что современный мир просто невозможно контролировать из одного полюса.

В чем-то модель Хааса сходится с “горбачевской”: делается упор на мультилатерализм, на взаимозависимость всех акторов международных отношений. Однако исходная категория этой модели – власть и ее рассредоточение – изначально уводит внимание от свойств ее субъекта. Между тем стоит обратить внимание на мотивации к осуществлению власти, к политической деятельности. И вот здесь мы сталкиваемся уже не с рассредоточением властной функции, а с размыванием самого субъекта. “Размытый” субъект с кризисной идентичностью оказывается неспособен к осуществлению казалось бы должной ему властной функции, он предпочитает пасовать. И этот пас передает возможность осуществления власти абстрактному международному сообществу, а также конкретным его организациям, которые в силу кризиса идентичности своих составляющих оказываются также мало дееспособны. Международные организации теряют работоспособность, но не потому, что их давит один полюс, а потому, что за ними – хаос. В чем-то “горбачевская модель” была даже точнее в описании бесполярности: она была основана на десубъективизации международных отношений, на добровольном отказе от воли к власти. Само ее постулирование, кстати, было проявлением глубочайшего кризиса идентичности советского общества, потери собственного “я” в международных отношениях.

Если однополярную модель мы определяем как реалистичную, несмотря на то, что, на деле, она существовала очень недолгое время, то стоит признать, что и бесполярная модель также реализуется. Возможно, в каждом случае кризис идентичности имеет свои своеобразные причины и является временным состоянием – так или иначе везде имеется интенция к его преодолению. Однако де-факто общий дефицит субъектности крупнейших культурных и политических сообществ сейчас становится характеристикой всей мировой системы. Мир действительно переходит от однополярной модели к бесполярной, и “Пятидневная война” это очень ясно продемонстрировала.

Однако это не мир “многочисленных властных субъектов”, это и не мир “всеобщей гармонии”. Это мир хаотичных контактов многочисленных акторов, неспособных к структуризации отношений из-за своей размытой субъектности. Это мир постоянных международных пасов и провокаций. Может, это вступление в новую продолжительную эпоху, что-то вроде валлерстайновского мирового хаоса, а может столь же быстро проходящее состояние, каким был и жестко однополюсный мир. Однако мало сомнений, что более сильные позиции и в такой модели, и в любой будущей будут иметь те акторы, которые сумеют максимально полно преодолеть внутренний кризис самосознания и приобрести мотивации подлинного субъекта международных отношений.

Олег Неменский