Визит Дмитрия Медведева в Дагестан 9 июня 2009 года принципиально отличался от обычных поездок главы российского государства в неспокойный регион. И дело здесь даже не в чрезвычайном поводе (хотя убийство министра внутренних дел самой крупной северокавказской республики – факт чрезвычайный по определению). Таких поводов в течение всего постсоветского периода российской истории в Дагестане было немало. И если до сих пор ситуация в Дагестане недостаточно освещалась в СМИ или не попадала в фокус внимания федеральной власти, то это не проблема республики, а большой вопрос к политикам и журналистам.
Как бы то ни было, во время своей июньской поездки в Дагестан на открытой части расширенного оперативного совещания с членами Совета безопасности президент Медведев не просто устраивал разносы (что уже стало частью нашей национальной управленческой культуры), но и попытался объяснить причины происходящего на Северном Кавказе. В последние годы власть не слишком балует нас интерпретациями, следовательно, к словам президента следует отнестись серьезно. Тем паче, что российское чиновное, экспертное и журналистское сообщество чрезвычайно трепетно относится к словам первого (хотя бы формально) лица в стране. Скорее всего, махачкалинская интерпретация Медведева станет теперь официальной «философией истории» постсоветского Северного Кавказа.
Что же принципиально важного произнес президент? Он фактически попытался суммировать угрозы российской государственности от кавказских гор, а также объяснить их причины. К системным угрозам безопасности РФ он отнес безработицу и бедность. Последнюю президент назвал «относительной». Хотя в этой связи не вполне понятно, относительно чего. Помимо социальных «вызовов» Медведев особенно отметил «чудовищные масштабы коррупции» и «системные деформации в государственном управлении». И по этим пунктам много неясностей и вопросов к главе государства. Квалификацию региональной власти президент определил как «крайне низкую». Но кто формирует эту власть? Разве после отмены прямых выборов глав субъектов федерации не центр несет ответственность «за тех, кого приручил». Грубо говоря, пафос Медведева бьет мимо цели. Если бы президент констатировал все это в начале – середине 1990-х гг. (когда все мы были свидетелями формирования «удельного федерализма» со значительной автономией региональных и местных властей), то, наверное, можно было бы поддержать его позицию. Но сегодня, когда выстраивание вертикали объявлено едва ли не главным достижением Кремля «нулевых годов», пенять на нерадивых региональных вождей, конечно же, можно и нужно. Но львиная доля ответственности за них лежит на центре, который ограничил выборы волей первого лица страны и аппаратов его полномочных представителей (с 1 июля ситуация изменится, но вряд ли значительно). При таких избирателях получилась «системно деформированная власть». Это – итог (не единственный, но важный) перехода к «ручному управлению», при котором, кстати, недовольство населения провалами местных вождей переносится на Москву. Вряд ли такую цель преследовали инициаторы отмены прямых выборов.
Но, пожалуй, самым главным пунктом президентской интерпретации (на котором стоит остановиться особо) стал тезис о внешнем воздействии на ситуацию на российском Кавказе. Впрочем, тезис не нов. Его озвучивал и предшественник действующего президента на этом посту. В начале прошлого года Владимир Путин так описал «чеченский вызов» начала 1990-х гг.: «Напомню, что нападение боевиков на Дагестан (речь шла о событиях 1999 года – С.М.) стало прямым следствием фактического отделения Чеченской Республики от России. Здесь мы столкнулись с неприкрытым подстрекательством сепаратистов со стороны внешних сил, заинтересованных в ослаблении, а может быть, и в развале России. В самой Чечне был развязан террор против собственного народа. В трудные 90-е годы на его долю выпало слишком много бед и испытаний». В июне 2009 года Дмитрий Медведев развивает мысль нынешнего главы федерального правительства: «Есть, конечно, и внешние факторы, такие как экстремизм, который нам поставляется из-за рубежа, уроды всякие, которые приезжают для того, чтобы на нашей территории гадить. Но не эти проблемы являются системными».
Без всякой иронии отметим, что последнее предложение из процитированного фрагмента является уже существенным прогрессом. Внешний фактор признается важным (и даже эмоционально усиливается использованием слова «уроды», эдакий «сортир-лайт»), но не системным. По крайней мере, в интерпретации Медведева, он не ведущий, а один из многих (менее важный, чем коррупция чудовищных масштабов, бедность или безработица). Однако этот фактор традиционно играет значительную роль в понимании происходящих внутри страны процессов. Блестящая формулировка Владимира Маяковского – «со всех сторон блокады кольцо, и пушки смотрят в лицо» – понимается многими буквально, а принимается без всяких доказательств. Это хороший способ снять ответственность с самих себя, отказавшись от самоанализа в пользу обвинений «внешнего врага».
Накануне Дня России автор настоящей статьи принял участие в ТВ-проекте РТР «Национальный интерес». С чего началось обсуждение северокавказской проблемы сегодняшнего дня? Естественно, с внешнего фактора. И в ходе дискуссии мы услышали из уст некоторых участников (не последних людей в стране, заметим) слова о «дальнем зарубежье», управляющем кризисами на Северном Кавказе, а также об исторических традициях Запада по «отторжению» этой территории от России. От телевидения не отстают и печатные СМИ. Вот фрагмент статьи в газете «Трибуна» под названием «На Кавказе становится горячо»: «Северный Кавказ лихорадит все сильнее. С этого года и Дагестан можно смело относить к «горячим точкам» региона. Нападения и убийства представителей власти стали здесь обычным делом. Ситуация настолько серьезная, что потребовала личного вмешательства президента России, который провел в Махачкале заседание Совета безопасности. Во время и особенно после вооруженного конфликта России и Грузии в Южной Осетии все эксперты в один голос утверждали, что просто так усилить свои позиции на Кавказе нашей стране никто не даст. Будут приняты симметричные меры, которые выльются в активизацию подполья и экстремистов. С великим сожалением приходится констатировать, что прогнозы экспертов и политологов полностью оправдываются. В прошлом году недели не проходило без тревожных сообщений из Ингушетии, в этом году под ударами террористов оказался Дагестан».
Не будем спорить с автором текста по существу, хотя не совсем понятно, кто эти эксперты, которые «в один голос утверждали». Не берусь судить о качестве собственных материалов, но, занимаясь регионом (включая и полевые исследования) уже почти 15 лет, никогда такого не утверждал. Это, конечно, не предмет статьи, но при желании могу назвать много своих коллег (также изучающих Кавказ не в пределах Садового кольца), которые «в один голос» ничего подобного не утверждали и не могли по определению утверждать. Причина проста. Подобные выводы основаны на красивых схемах, квазипатриотической риторике и антивестернизме, но не на фактах и доказательствах. Заранее готов солидаризироваться с критикой внешней политики США и ЕС в отношении РФ на постсоветском пространстве. Наверное, и неприятие современного Запада и его институтов (политическое, интеллектуальное, этическое) имеет право на существование. Но при всем при этом «материальную часть» требуется знать. А потому рассмотрим внешние факторы влияния на Северный Кавказ более подробно и без эмоций.
Во-первых, никакого скоординированного и единого «наступления» на Северный Кавказ никогда не было, нет, и не может быть хотя бы потому, что все крупные игроки мировой политики имеют здесь разные интересы и цели. У США они одни, у Турции другие, а у стран Европы – третьи (четвертые, пятые и десятые). Более того, их политика никогда не была неизменной. США, например, во время первой чеченской кампании не только официально поддерживали действия РФ, но и устами президента этой страны Билла Клинтона находили политические и моральные основания для оправдания действий Москвы. Тогдашний президент США сравнивал Ельцина с Линкольном, боровшимся против сецессии со стороны Южной Конфедерации. Это, кстати, стало причиной того, что он подвергался критике со стороны американских «либеральных» (по американской, а не европейской шкале) интеллектуалов. Так, своего президента жестко критикует известный кавказовед профессор университета Корнелл Мэттью Евангелиста в своем труде о Чечне. Честно говоря, позиция профессора (моего хорошего знакомого) никогда не вызывала у меня понимания. Но с какого же времени позиция интеллектуалов стала тем же самым, что позиция государства? В 1994-1996 гг. официальные круги США и стран Европы сохраняли по отношению к российской политике в Чечне нейтралитет. Нейтралитет стал скорее благожелательным накануне президентских выборов 1996 года, поскольку американские и европейские лидеры отдавали предпочтение первому российскому президенту и РФ без коммунистов у власти. Нормальный национальный эгоизм. В период первой чеченской кампании был только один неприятный инцидент (заявление бундесминистра обороны Фолькера Рюэ о превышении необходимой самообороны Москвой). Впрочем, этот инцидент был быстро урегулирован «другом Гельмутом».
Ситуация поменялась во время второй чеченской кампании. В 1999 году позиция США по отношению к России не была благожелательной. Отчасти это можно объяснить серьезными противоречиями между РФ и США по проблеме Косово. Во многом Чечня стала ответом американцев за нашу критику действий НАТО в Югославии. В своих мемуарах Борис Ельцин писал, что на сессии ОБСЕ в Стамбуле в декабре 1999 года «западные страны готовили крайне жесткое заявление по Чечне». Сам первый российский президент в выступлении на саммите в Стамбуле заявил, что никто не вправе критиковать Россию за применение силы по отношению к сепаратистам. Лидеры США использовали словосочетание «неадекватное применение силы» по отношению к российским действиям в Чечне. Однако после 11 сентября 2001 года официальный Вашингтон прекратил всякую критику в адрес Москвы и даже стал ее рассматривать как союзника по антитеррористической коалиции.
С наиболее жестких позиций по отношению к российской политике выступали представители Парламентской Ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ). В 2000 году на заседаниях ПАСЕ звучали призывы к исключению РФ из этой организации или введению санкций. Но после Бесланской трагедии и ее критика постепенно «сдулась» (на первый план вышла тема Грузии). Не будем забывать, что этот теракт вызвал серьезное разочарование у европейцев в «чеченских робингудах».
«Внешняя позиция» ЕС – особая тема. Она также не была единой ни в целом у организации, ни у отдельных ее членов. Заметим также, что три балтийские республики и Польша (которые были активны в своей «чеченофилии») вступили в Европейский Союз только в 2004 году. ЕС поддерживал территориальную целостность РФ (вообще независимость Ичкерии признали только талибский Афганистан и Турецкая Республика Северного Кипра, которую в 1983 году признала одна лишь Турция), но жестко критиковал Кремль за нарушение прав человека. Стало ли это причиной каких-либо серьезных экономических санкций? Ответ на этот вопрос очевиден даже самым жестким критикам Запада.
Но и с исламским Востоком не все так уж однозначно. Сначала обратимся к цифрам. По официальным российским данным, с осени 1999 года по осень 2001 гг. (т.е. в период активных боевых действий в Чечне) на Северном Кавказе было убито около 500 арабских наемников, а еще порядка 500-700 человек продолжало воевать. А летом 2004 года прозвучала другая цифра – 200 наемников из стран арабского мира, действующих в Чечне, Ингушетии и других территориях северокавказского региона. Между тем для понимания масштаба «арабизации» Северного Кавказа чрезвычайно полезно простое количественное сравнение. Численность арабских моджахедов, прошедших афганскую войну в 1980-1989 гг., составляла порядка 15 тыс. человек!
По словам директора израильского Проекта по изучению исламских движений (PRISM) и кадрового разведчика Реувена Паза, «Чечня никогда не была приоритетом «Аль-Каиды» в качестве части глобального джихада. Арабский батальон Хаттаба, конечно, прибыл в Чечню в середине 90-х из Афганистана или Боснии, но не по приказу «Аль-Каиды». «Аль-Каида» не решила идеологическую проблему: как относиться к войнам за независимость, таким, как Чечня или Палестина. Но я думаю, что главной поворотной точкой для Чечни был 2003 год – начало приезда в Ирак добровольцев. Упор на Ирак как альтернативу Афганистану заставил «Аль-Каиду» снизить интерес к чеченской борьбе и к России. Арабские добровольцы едут только в Ирак и перестают прибывать в Чечню. Хотя некоторые саудовские исламисты, как, например, Юсеф аль-Айири (командир ячейки Аль-Каиды в Саудовской Аравии и личный телохранитель Бен Ладена, убитый в 2003 году – С.М.), пытались рассматривать чеченский конфликт как часть глобального джихада. Однако складывается впечатление, что Чечня, по крайней мере, на некоторое время, ушла на задний план в стратегии Аль-Каиды».
Более того, никакой единой арабской политики по отношению к Чечне или Дагестану также никогда не было. Во-первых, многие государства этой части мира заинтересованы в активизации роли России в процессе ближневосточного урегулирования (Сирия, Египет, Палестинская автономия), а, следовательно, внутреннее ослабление России не входило и не входит в число их приоритетных целей и задач. Во-вторых, необходимо четко разделять официальные позиции государств арабского мира, представителей тамошнего общества (настроенных исламистски в отличие от властей) и сетевых фундаменталистских структур. Например, в Иордании проживает многочисленная и политически влиятельная кавказская диаспора (адыги, чеченцы). Более того, многие из ее представителей открыто выражали свое сочувствие непризнанной Чеченской республике Ичкерия в начале и в середине 1990-х гг. Однако иорданские дипломаты четко и недвусмысленно заявляли, что «Хашимитское королевство выступает против терроризма и ни в коем случае не вмешивается в дела других государств». Другой пример. Официальный Каир занимал в «кавказском вопросе» промосковские позиции, но тамошние исламисты были настроены в пользу своих кавказских «братьев по вере». Как бы то ни было, ни одна из арабских стран не признала независимость Чечни или «особой исламской территории» («Кадарской зоны» в Дагестане), хотя чеченские делегации на официальном уровне добивались приемов в Объединенных Арабских Эмиратах и Катаре. Нынешние северокавказские «эмиры» из Дагестана, Ингушетии или западной части Кавказа не могут добиться и этого.
Столь же непростая ситуация была и с Турцией. До тех пор, пока позиция Кремля по «курдскому вопросу» не была для Анкары ясна, официальные круги придерживались мягкого чеченофильства (особенно во время первой кампании 1994-1996 гг.). Но как только Москва определилась и сделала выбор в пользу «территориальной целостности» Турции, отказавшись поддерживать вослед СССР Курдскую рабочую партию, Анкара пошла по пути улучшения двусторонних отношений. И в итоге сегодня российско-турецкие отношения не омрачает Северный Кавказ, они являются, пожалуй, наилучшими за всю историю наших стран.
Таким образом, абсолютизировать внешний фактор в северокавказских процессах не следует. Намного продуктивнее понимать, что любое проникновение извне может быть эффективным только тогда, когда оно попадает на подготовленную почву. Не видеть этого, искать зарубежных «уродов» и рассматривать внутриполитические проблемы как «занесенный извне вирус», отказываться от анализа собственных ошибок – значит заведомо упрощать ситуацию, самоуспокаиваться и заниматься необоснованным успокоением окружающих. В конечном счете это означает формирование не вполне адекватной картины мира. А чем чреваты такие «высочайшие заблуждения», мы уже не раз видели. И не только на Северном Кавказе.