В Международный день памяти жертв Холокоста, 27 января, вспоминалось не только о прошлом. Четыре года назад президент Путин признавался, что ему стыдно за уровень антисемитизма и ксенофобии в стране: “Недавно канцлер Германии сказал, что ему стыдно за прошлое, но это прошлое. А мы должны стыдиться сегодняшнего дня, ведь даже в России, которая больше всего сделала для победы над фашизмом, мы сегодня часто видим проявление этой болезни”.

Президентские слова, как часто бывает за границей и для зарубежной аудитории, прозвучали верные. Но с тех пор ситуация мало изменилось. Разве что “еврейские корни” Медведева, активно перемывавшиеся “коричневым” лагерем, заставили власть “заметить”, наконец, русских нацистов, начав разгон не только акций оппозиции, но и “Русских маршей”. Неловко, согласитесь, если “преемник” примет “зиг хайли” бритоголовых с их перманентным антисемитизмом на свой счет. Так что власть не нашла ничего лучше, как вновь прибегнуть к рецепту Петра I, — “бороться с варварством варварскими методами”: запретом демонстраций и отменой конституционных гарантий на свободу выражения мнений.

Национализма от этого в стране меньше не стало, зато Кремль снова проявил тягу к декораторским талантам: накладывать макияж на раны и трупные пятна. Нет протестов – нет проблемы. Кремлевская косметичка всегда под рукой: не важно, что гниет и бродит в организме, главное, чтобы организм выглядел бодрым и румяным. Даже в морге.

Порой создается впечатление, что близость к мавзолею наложила на кремлевскую политику свой отпечаток. Имитировать “живую жизнь” путем умерщвления живых тканей общественного организма – этим даром “чучельника” экс-президент мог овладеть не иначе как по дороге на работу, ежедневно упираясь взглядом в гранитный шедевр Щусева. А что? У дедушки Ленина в Москве мавзолей, а у депутатского корпуса – Государственная дума. И оба лежат, как живые…

Беда лишь в том, что у виртуальной реальности есть пределы. Можно успешно имитировать борьбу с ксенофобией, всенародную поддержку власти, законность и религиозную духовность… Даже национального лидера можно имитировать (пока позволяют халявные цены на нефть). Но болезнь и загнанная внутрь лихорадка обязательно прорвутся – всплесками ненависти, уровнем нацистской поножовщины, разгулом полицейского насилия и бесправием людей в обычной жизни. Реальная температура общества обязательно проявится в совокупном показателе общественного здоровья. На шкале нашего общего градусника есть такая штрих–метка, фиксирующая нормальную температуру: 36,6 – градус общественной толерантности.

Можно сколько угодно твердить мантры о совести и духовности, оставаясь в то же время агрессивным фанатом своей узко-понятой (религиозной и политической) морали или борцом за высокую духовность с кастетом в кармане. Ни “совесть”, ни “духовность” не показательны для определения уровня общественного благополучия, поскольку расплывчатые категории и групповые ценности вовсе не мешали до сих пор одной группе граждан публично “квасить морды” другим группам граждан под крики о “морали” и “совести”. “Совесть” русского фашиста, православного “Георгиевца” и совесть правозащитника, ученого или художника – это совершенно разные “совести”, да и “духовности” тоже разные.

Здоровое общество способно микшировать внутренние напряжения, отводя любой идеологии и духовной культуре свое место, поддерживая общественный баланс в правовом поле. Именно толерантность (как общественная доминанта) наиболее тождественна праву, поскольку основана на балансе интересов и на уважении к правам человека.

“Духовность” может быть антиправовой и тоталитарной, “совесть” — фанатичной и нетерпимой. Но “тест” на толерантность всегда точно покажет уровень правовой культуры, а значит, и нашего общего здоровья.

На бытовом языке толерантность – всего лишь уважение к другому человеку и его правам. Тон здесь, разумеется, задает поведение власти. В полицейском государстве уровень насилия “транслируется” вниз, в социум, не только потом возвращаясь назад, но и разлагая ткани самого общества. Там, где можно в разгар кризиса продлевать полномочия власти, разгонять мирные акции и тащить ветеранов в “воронки”, по определению не может быть толерантности и уважения друг к другу, зато “культура ненависти” становится чуть ли не национальной идеей.

Презрительное словцо “толераст”, распространенное в российской речи, больше говорит о нас самих и нашем уважении к закону. “Да, мы не “толерасты” вроде западных кретинов, — говорит общество, — мы люди необъятной души и широкой совести! Это что же? Не назвать теперь кавказца “черножопым”, еврея “жидом”, а гея “пидором”? И как тогда жить? А точнее – зачем?”

Шестеренка неисправного механизма обычно производит массу шума, цепляется к другим и высекает искры. Российское бытовое презрение к толерантности – наивная попытка самозащиты, стремление посмеяться над градусником, фиксирующим тяжесть твоей болезни.

Хотя почему “бытовое” презрение? Помню, в одной из передач не кто-нибудь, а Юрий Кублановский (поэт и, так сказать, интеллигент) возмущался появлению в Берлине, недалеко от мемориала жертвам Холокоста, скромного памятника тысячам немецких геев, уничтоженных нацистами в концлагерях, словно желтая звезда или розовый треугольник на робе и после смерти делят убитых на “категории” в терминах “морали”. Словно одни “проклятые и убитые” режимом люди достойны памятника, а другие – ни в коем случае… И это загробное “моралите” над прахом жертв у поэта Кублановского называется “моралью” и “христианской совестью”. А вообще-то ничего удивительного в тупости религиозного морализма нет: в ортодоксальном Иране подростков вешают на площадях за аморальную связь, и толпа видит в этом укрепление духовных устоев общества и благое наказание порока.

Менталитет западного общества — это, безусловно, новая светская этика, возникшая когда-то на базе христианских ценностей (уважения к духовному миру личности, чуткости к чужой боли и сострадания). Но, как светская культура отношений, толерантность помогает строить жизнь не по “вертикали” (в рамках религиозных сверхценностей и тоталитарных мифологий), а по “горизонтали”, полагая религиозные и прочие убеждения каждого человека его личным делом. Западная культура, кажется, решилась воплотить в жизнь тайный ужас Достоевского и “устроиться на земле без бога” исключительно на правовых и светских основаниях.

Но если самые разные соседи (каждый со своей правдой и религией) обречены жить в коммунальной квартире, то отношения в общежитии не могут регулироваться одним религиозным обычаем. Светский, внерелигиозный и правовой характер общего пространства (кухни или общей гостиной, например) является “категорическим императивом” такого общежития. Ни религиозные, ни моральные нормы здесь не работают: католик не поймет мусульманина, а атеист – их обоих вместе взятых. Толерантность в данном случае — есть общественный договор о правовых основах жизни равноправных граждан.

Это тот тип отношений, когда не государство считает себя умнее граждан, предписывая им одну большую “мораль” и одну на всех габаритную “духовность”, а, наоборот, сами граждане способны выбрать духовный путь (дело вполне интимное), государство же заведует не душами, а всего лишь коммунальным хозяйством.

Эта схема в результате оказывается не только продуктивнее религиозно-озабоченных обществ, трындящих о “духовности” (и подпирающих при этом властную полицейщину), но и этичнее, уважительнее к жизненному выбору человека. Она позволяет гармонизировать и сочетать личностное разнообразие, а не унифицировать его, что придает обществу гибкость, культурную вариативность и социальную комфортность.

Тоталитарные режимы давно “навернулись” и “грохнулись”, а “безыдейная” Европа все никак не встретит давно обещанный ей Шпенглером “Закат”. (“Пресволочнейшая штуковина: существует, и ни в зуб ногой!”)…

В одной из заметок “Дневника писателя” Достоевский рассказывает о разговоре с Майковым, где он конструирует воображаемую ситуацию, которая точно ложится в нашу тему в виде (говоря современным языком) теста на толерантность. Представьте (говорит писатель), что вы случайно стали на улице свидетелем возбужденного разговора двух бомбистов (как раз в период террора народовольцев). Они так взволнованы, что не замечают повышенных голосов, и вы случайно узнаете из их реплик о заложенной бомбе. Что вы будете делать? Еще есть возможность предотвратить гибель очередного сановника, приговоренного к расправе. Вот Вы, (спрашивает он Майкова) пойдете предупредить об этом полицию?.. Нет? Вот и я не пошел бы (растерянно говорит он). Но ведь это ужасно!..

Накал внутренней ненависти, накопленный в обществе, таков, что даже христианину Достоевскому кажется невозможным поставить человеческое над политикой и “злобой дня”. Впрочем, все очень узнаваемо, не так ли? Каждый может продолжить для себя провокационный эксперимент классика, поставив на место приговоренного сановника политического оппонента или идеологического врага. Даже самого злобного и вцепившегося во властное кресло, словно в нем зашиты бриллианты мадам Петуховой… Лично я не смог ответить на вопрос с ходу. А вы?

Станете ли вы спасать такого человека, если узнаете, что ему грозит смерть? Является ли для вас человеческая жизнь (как таковая) абсолютной ценностью? Как (в конечном счете) выстроены ваши приоритеты, что важнее: человеческое или идеологическое (моральное, справедливое, политическое и так далее)? Сумеем ли мы в России когда-нибудь быть терпимыми друг к другу? Надеюсь, что со временем словечко “толераст” все же выйдет в тираж — вместе с нетерпимостью, ксенофобией, ненавистью и презрением к праву.

Видимо, это и есть тест на толерантность, на вменяемость, готовность быть прежде всего людьми, не покушаясь на право других оставаться самими собой, иметь взгляды, привычки, веру и убеждения, отличные от наших. Ведь без уважения к другим людям так трудно уважать себя.

Александр Хоц