Тема номера в последнем выпуске “Шпигеля” – пособники Гитлера на оккупированных территориях. Впрочем, в “Цайт” и других изданиях об этом пишут тоже, хотя и не столь подробно. О людях, добровольно, порой со сладострастием выполнявших самую грязную работу в рамках “окончательного решения” известного вопроса. О тех, кому рейх обязан своими успехами в деле уничтожения европейского еврейства. О поляках, латышах, эстонцах, литовцах, венграх, румынах, французах, украинцах.
О таких, как Иван Демьянюк.
Попытки обелить немецкую историю в текстах не просматриваются. Приказы и установки следовали из Берлина. Однако без азартного участия демьянюков количество жертв этой массовой индустрии террора было бы меньше – на сотни тысяч, если не на миллионы. Сами немцы просто не сумели бы воплотить в смерть громадье замыслов своего фюрера.
Самодеятельность на местах проявлялась по-разному. В акциях самосуда, когда людей, предназначенных для правильного убийства в Освенциме, просто забивали палками на улице. При большом стечении народа, как в Каунасе летом 41-го, и толпа аплодировала, и матери поднимали вверх детей, чтобы малыши могли насладиться зрелищем. На вес золота были и доносчики, ведь сами посудите: как простому эсэсовцу из крестьян отличить жидов города Киева от прочих унтерменшей? А в Польше лютовали “шмальцовники”, преимущественно юная шпана, которая сперва шантажировала евреев, вымогая деньги, а потом и сдавала их куда следует. А в цивилизованной, ухоженной, усаженной прекрасными тюльпанами Голландии изо всех сил старались аккуратные чиновники адресных столов. Они снабжали гостей из Германии адресами еврейских семей.
Так кровью на журнальной странице проступает вопрос, который по-настоящему еще не исследован. Откуда взялись эти иуды? Почему их было так много, едва ли меньше, чем тех, кто укрывал и спасал? В странах развитого социализма тема замалчивалась, но и на западе Европы не слишком обсуждалась. Оттого так поздно мир, понуждаемый к неприятным воспоминаниям Симоном Визенталем, вспомнил про таких, как Демьянюк. А десятки тысяч палачей тихо легли в землю, окруженные скорбной родней, хныкающими внучатами. Судить, кроме немощного Джона Николаевича, уже некого.
Ответы на все эти вопросы разнообразны и неудовлетворительны. Да, конечно, грабеж. После расстрелянных остаются деньги, золото, квартиры, одежда, детские игрушки. Безусловно, холуйство, стремление выслужиться перед новым начальством. Наверняка чувство безнаказанности, сознание безраздельной власти над замордованными людьми. Ну да, антисемитизм, хотя это слово мало что объясняет, как слова типа “шизофрения”, “национальность”, “вождь”, “сифилис”. Как и садизм, который есть следствие душевного нездоровья, но далеко не всегда проявляется в убийстве грудных младенцев. Все это необъяснимо, и авторы “Шпигеля”, приводя разнообразные цитаты из исторических трудов и публикуя данные психологических тестов, так же блуждают в потемках, как и автор этих строк.
Непостижимо.
Ясно лишь, что дело тут не только в евреях. С той же беспощадностью, что и мою польскую родню, тогда гнали на бойню цыган, гомосексуалистов, и пособники всегда были под рукой у юберменшей. Видимо, что-то заложено в человеке, во многих людях, что сближает их со стаей шакалов. Какой-то микроб, разжигающий неутолимую ненависть к обреченным, слабым, беззащитным.
Болезнь лечению не поддается. Порой она протекает в легкой форме, когда какие-нибудь деятели культуры в отдельно взятой вставшей с колен стране призывают порадоваться судебному приговору или возвышают свой голос против массовых проявлений беременности в лагерях. Порой – в тяжелой, когда глава государства устраивает у себя в Тегеране конкурс карикатур на жертв Холокоста. То есть допускает нечто более омерзительное, чем убийство, – глумление над убитыми. Подобно всем отрицателям Катастрофы, которые, весело поглядывая на людей, задохнувшихся в газовых камерах, как бы говорят им: а вас не убили, вас не было *.
Рациональному объяснению все эти случаи не поддаются. Однако не исключено, что хоть что-нибудь объяснить, поделившись чувствами и воспоминаниями на заданную тему, мог бы доживший до своего Мюнхена Иван Демьянюк. Что он испытывал тогда, каждодневно трудясь у газовых камер Собибора? Когда началась болезнь, как протекала, что снилось ему потом, полвека спустя в собственном доме под Кливлендом, штат Огайо? Шанс невелик, однако надежда жива, пока жив Демьянюк, и хотя бы поэтому его надо судить, предъявлять обвинения, задавать вопросы. Про чуму, свирепствовавшую шесть с лишним десятилетий назад, больше рассказывать практически некому, кроме этого престарелого пациента. “Он мог бы свидетельствовать”, – читаем в “Шпигеле”, и эта нелепая фраза звучит почти как мольба.
(*) Первый, единственный пока в России, поразительный по глубине и фактуре сборник, посвященный “отрицателям”, составили и опубликовали в прошлом году Павел Полян и Альфред Кох (“Отрицание отрицания, или Битва под Аушвицем”, Москва, изд. “Три квадрата”).