Сколько ж можно-то. Давайте и я напишу немного о насилии. Так тошнит, что приходится высказаться.

Какие-то неважные факты обсуждаются – виновата ли девушка в том, что надела мини-юбку, 90 ли процентов женщин или всего 70 подвергалась насилию в различных видах, должны ли выживать умнейшие либо умеющие быстро бегать (первые не попадут в опасную ситуацию, а вторые – выпутаются), и как именно назвать ответственность травоядных перед хищником.

Я хорошо помню, что для того, чтобы тебе угрожали насилием – не только сексуальным, можно подумать, что быть избитой «не считается» – не надо было никуда идти и ничего особенного надевать. Просто выйти на улицу могло быть достаточно. На московскую улицу, не в центре, правда, а на окраине. И это при том, что мы – я и мои подруги – послушно играли по негласным правилам, в соответствии с которыми масса ситуаций предписывала сугубую осторожность.

Нам было лет по 10 – 11 –12, выглядели мы на свой возраст (я, скажем, вообще младше своих лет), макияж, короткие юбки и прочее считали вещами вульгарными (да и достать всякое такое было сложно, виноград был зелен), не пили и не курили, что там ещё, ни на какие дачи сами не ездили. И как же нам было – не смотря на всё это – страшно жить. Вот что делать было нельзя, а не то с тобой может что-нибудь случиться:

садиться с незнакомыми людьми в лифт,
садиться с любым взрослым мужчиной в лифт,
самостоятельно возвращаться от метро, если уже стемнело,
входить в совсем не освещённый подъезд,
оставаться в одиночестве в здании школы,
ходить к кому-нибудь в гости, если наши родители этих кого-нибудь не знают,
разговаривать с незнакомыми людьми на улице,
подходить близко к сидящим в машинах незнакомым людям.

Это только то, что я вспомнила сразу. Нет, нас никто этому не учил, точнее, не объяснял, почему всё это чревато неприятностями. Предостережения передавались из уст в уста, вместе с соотвествующими пугающими главками городского фольклора. Одна девочка как-то купила чёрные шторы, и на неё напали в лифте. Одна девочка как-то купила чёрный шарф, и сосед втащил её за этот шарф в свою квартиру. Один мальчик однажды остался в школе совсем один, и к нему пришла Кровавая Мэри. Что было дальше? Об этом не говорилось. Видимо, все умерли. Потому что нельзя покупать чёрные шарфы, шторы, перчатки, фломастеры, далее везде. Потому что просто нельзя. Тогда ты допустишь, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Но как бы ты не соблюдал осторожность, это не помогало. Всегда что-то могло пойти не так. И – даже если ничего не случалось – от этого было постоянно страшно.

Страшно просто пройти по своей улице, если скамейку по дороге оккупировали несколько взрослых с бутылкой, или даже мальчиков постарше. Они могут ничего и не сделать. Но могут, например, окликнуть. Попросить подойти и «поговорить» – это когда наслаждаются твоими ответами, реакциями, твоим страхом, мягко угрожая в духе «а ты знаешь, кто мы, и что мы можем, мы не будем, конечно, но мы можем». Их можно послать, или просто повернуться и уйти, скорее всего, ничего не будет. Но есть маленький шанс, что они уже неадекватны настолько, что – погонятся, начнут охоту, запомнят твой запах и встретят тебя завтра, что угодно может случиться в животном мире. Так что главное – удержать их в рамках похожего на человеческое поведения. И ты стоишь и разговариваешь, пока им не надоедает. Тогда ты уходишь, стараясь не поворачиваться к ним спиной.

Страшно в тот момент, когда двери лифта на первом этаже открываются, а сзади слышны шаги. Ты не знаешь, кто там, что лучше, войти внутрь или подождать, и тебе заранее противно оттого, что даже если это сосед дядя Вася, ты скажешь, мол, не едешь, и будешь ждать, пока лифт опять спустится. На всякий случай. И дядя Вася не улыбнется тебе – да не бойся ты, это же я. Дядя Вася считает, что это правильно, так и надо. Лучше лишнего перебдеть. А может, дядя Вася и не в курсе, но ты считаешь, что он всё понимает и не облегчает твою жизнь специально. Он не доверяет соседу дяде Пете, он не хочет, чтобы ты ездила с ним в лифте.

Осторожность не окупается. Знакомую девочку всё равно пытались изнасиловать в лифте – она выходила на своём этаже, а «маньяк», как тогда говорили, быстро вошёл, и выскочить она не успела. По счастью, он тоже ничего особо не успел, так как лифт остановился на следующем этаже. Об этом случае практически не говорили. Мужика не нашли, с девочкой никто, насколько я знаю, никакой психологической работы не проводил, и мы все долго боялись уже конкретно этого типа. Кто-то вообще на лифте перестал ездить. На время.

А есть ещё школа, в которой хватало разнообразного насилия. Мне не надо было куда-то идти, чтобы встретиться с «неправильной, неподходящей компанией». Я достаточно долго проучилась в обычной пролетарской школе. «Неподходящая компания» сидела со мной за одной партой, приходила «поговорить» (мы помним, что это значит, правда?) на переменах, улюлюкала на уроках физкультуры. Было мерзко и было страшно. Жаловаться – кому? На что? Пальцем тебя не тронули, а если и тронули, не докажешь, а если поверят – она сама первая начала. И придут поговорить после уроков. Одноклассники, они знают, где ты живёшь.

Самое страшное-то – это даже не само насилие. Может, его не 90 процентов, кто ж его считал, да и не легче от этого. Самое страшное – это атмосфера страха, в которой мы жили изо дня в день. Потому что мы, маленькие глупые девочки (и некоторые мальчики тоже), считали: то, что с нами ничего не случилось – случайность. Повезло. Волки едят Красных Шапочек. А все вокруг им это делать разрешают. Красные Шапочки должны знать своё место.

Вот это вот – насилие в головах, насилие даже над теми, кого физически не тронули. Ограничение свободы не только внешней (вот почему нельзя надеть чёрный шарф, а? а миниюбку?), но и внутренней. Тебе нельзя делать всё, что хочешь, с тобой может что-нибудь случиться. Ты виновата (или виноват, да-да) в том, что хочешь странного. Да чего уж там, в том, что вообще чего-то хочешь. Как можно просто хотеть поехать на дачу попеть песен под гитару? Как можно хотеть пойти к знакомому домой? Нельзя такого хотеть, не положено. А если хочешь, да ещё и делаешь такие рискованные вещи – пеняй на себя. Бабушка поплачет, но перебьётся, а ты в лес ходить не моги.

Да только этот лес, раз получивший статус «опасной территории», немедленно расширяется, разрастается, пока не оставит тебе ни сантиметра пространства. Если сказать «вот по этой улице нельзя ходить, потому что тут тебя изобьют-ограбят-изнасилуют, все это знают, и никто ничего не сделает», то-есть, оговорить, что есть такие места, где де-факто можно насиловать-грабить-избивать, то этим животное поведение немедленно легитимизируется. Скоро становится опасно и на соседней улице. А через некоторое время места, которые должны бы быть безопасными – твой двор, твоя школа, твой дом – тоже перестают быть такими. И это логично – раз можно где-то, то можно везде.

Мне странно слышать, когда кто-то говорит о том, как «надо было» вести себя жертве насилия. Потому что такой разговор, на мой взгляд, немедленно очерчивает некую территорию, на которой насилие разрешено. Это – перевод стрелок. Не важно, как вела себя жертва, не должно быть такого места, где можно избивать-насиловать-грабить-убивать. Если мы люди, конечно, и если нам кажется, что живём мы в цивилизованном обществе.

Если бы моя знакомая девочка никогда не ездила в лифте, то ей не пришлось бы пережить нападение в лифте. Но пока мы не признаем за девочкой полного права не думать о возможности нападения в лифте, или просто забыть один раз о потенциальном нападении в лифте, или быть слишком усталой, чтобы идти на десятый этаж пешком, – мы лишаем девочку вообще права ездить в лифте. Мы отдаём этот лифт на откуп отморозкам. Это их территория. Кому как, а мне непонятно, почему нужно устраивать для насильников-воров-убийц специальный заповедник. Почему люди должны бояться в самой простой, каждодневной ситуации? Почему детей надо растить с ощущением, что мир – это очень, очень опасное, ужасное, нечеловеческое место? Таков закон джунглей?

Я не хочу, чтобы кому-нибудь приходилось бояться. И я понимаю, что для того, чтобы бояться было не надо, мы должны брать ответственность на себя. Мы, сегодняшние взрослые, дяди Васи и тёти Маши, позволяем насилию происходить, а не девочки и мальчики, боящиеся войти в лифт. Пока они боятся – это мы делаем что-то не так. Это мы не спрашиваем, почему им страшно, это мы не говорим «так не должно быть», это мы не объясняем, куда надо идти и что делать, чтобы помогли в случае насилия, это мы вообще не говорим об этом.

Сосед дядя Вася, наверное, был по-своему порядочным человеком, рано как и какая-нибудь учительница Маргарита Петровна, и гипотетический участковый Баранкин. Но все они предпочитали игнорировать, не видеть, не вмешиваться. И с точки зрения малой зверушки, в ужасе мечущейся по жизни, были они ничем не лучше собственно хищников. Те, кто рассматривают варианты, оговаривают особо, спорят о деталях и выводят сферическое оправданное насилие в вакууме, на мой взгляд, уж простите, тоже не многим лучше. Польза от высказываний в духе «если ты дура, то чёрная рука придёт за тобой» минимальна, а вред огромен. Всех в детстве учат вести себя по возможности умно, по возможности осторожно и так далее. Я не против того, чтобы всему этому учили. Я против того, чтобы при этом считалось, что подвергнуться насилию любого вида – это такое «наказание» за «плохое поведение», это закономерно и справедливо. Никто не заслуживает подобного наказания за любую глупость, безотвественность, легкомыслие, цвет волос, длину юбки, подставить нужное.

Уберите уже, наконец, свои гробы на колёсиках из подъездов. Хватит пугать слабых и поощрять жестоких. Не надо притворяться, что мы – тигры, посему обязаны броситься на мясо (которому можно только посоветовать выглядеть менее аппетитно). У нас есть какой-никакой мозг, давайте воспользуемся им что ли по назначению, а не для обсуждения отвлечённых вопросов о том, стоит ли пить с подонками (как будто при наличии выбора кто-нибудь решит, что стоит). По назначению – это значит для объяснения внутренним зверям, что такое хорошо и что такое плохо. Наедине с собой, дома, на улице, по радио и по телевидению. Пока не выработается рвотный рефлекс от одной мысли о насилии. (Ну, если у вас такой суровый внутренний тигр или волк, что по-другому с вами нельзя.)

А белые и пушистые грызуны будут спокойно ходить вечерами по улицам, красить губы и ездить, представьте себе, в лифте.