Увидев отзывы парламентариев о Пушкине, я подивился двум вещам: насколько крепко вдалбливали советским школьникам русскую классику и насколько разные люди вырастали из этих школьников. Мало того – молодая сотрудница рассказала, что школьная учительница перекармливала их класс пушкинскими конкурсами, викторинами и даже постановками. А итог? Девушка владеет литературным русским не многим лучше среднестатистического эфиопа и ненавидит Пушкина.
Перекармливая людей Пушкиным, их карму не изменишь. Мы думали, что Пушкин – наше все, а он оказался, как и предупреждал, сукиным сыном, хотя бы и нашим. Очевидно, Пушкин, как и вся прочая литература – не панацея и вообще не лекарство. Можно любить Пушкина и оставаться безнравственным человеком, учить Пушкина и оставаться глупым. Сам Пушкин, который, как подметил Гершензон, знал, что соединяет в себе Моцарта и Сальери, очень остро чувствовал ту трещину между культурой и нравственностью, которую усердно пыталась засыпать, замазать или просто обойти вся последующая русская мысль.
Так получилось, что Пушкин предсказал дальнейшее, если не “всё”, то самое главное: после него русская история оформилась как попытка соединить несоединимое – высочайшую культуру с мерзейшей прозой быта, широту души с завистью, могущество с бессилием. Очевидность всей этой двойственности сжигала и сожгла Гоголя, который пытался понять ее природу, старательно расщепляя и соединяя образы, и даже решился однажды, развивая подаренный Пушкиным сюжет, обратиться к России с вопросом напрямую. Каждый решал проблему по-своему. На “черт догадал меня родиться в России с душой и талантом” Тютчев отвечал “умом Россию не понять”. В наиболее полном виде российскую дихотомию описал Некрасов, а Ленин в 1918 году провозгласил ее преодоление “главной задачей наших дней”, призвав “добиться во что бы то ни стало того, чтобы Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной”.
“Догнать и перегнать”, сетования по поводу полупризнания России цивилизованным миром, требования закрепить за ней право на собственный путь – это все о том же. От “философических писем Чаадаева” до “суверенной демократии” Суркова – о том же (впрочем, гоголевское “не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала” четче и честнее выражает смысл такой суверенности). Поражающее нас самих умение сочетать любовь к России с ненавистью к ней – оттуда же.
Со времени Пушкина нет числа попыткам понять Россию и изменить ее карму. Но останется ли Россия Россией, если хоть одна из них удастся? Выживет ли она без своих несчастий?