Говоря о преодолении тоталитаризма, Аверинцев заметил, что не каждая нация способна породить своего Солженицына, человека, который в конфликте родины и человечности примет сторону человечности. Мы помним, что в обе чеченские войны у нас нашлись Ковалев и Политковская, и многие другие, кто уверял, что слабого надо защищать уже потому, что он слаб. Сейчас я смотрю и не вижу в Грузии тамошних Ковалева и Политковскую, не вижу и грузинского Бабицкого, который бы снялся в обнимку со свободолюбивым осетином на фоне грузинских же трупов. Более того, и российские бабицкие все больше кричат: “раздавить криминальный анклав”. Дело даже не в различиях двух анклавов, хотя для порядка надо бы их обозначить: наши сепаратисты, в отличие от грузинских, промышляли не контрабандой спирта, а торговлей людьми, судили шариатским судом, совершали рейды в соседние республики, не приглашали к себе международный миротворческий контингент и уж вовсе не имели паспортов зарубежных государств, кроме разве что Саудовской Аравии.

Я говорю о первом дне. Вслед за движением российских танков стали появляться и первые антивоенные комментарии о страданиях и ужасах. Блоги, к сожалению, провоцируют на просмотр того, что писали авторы этих исполненных высокого трагизма текстов и реплик всего два дня назад. Лучше этого не делать, чтобы не терять веру в человечество. Есть, конечно, и совсем высокоморальные люди, которые пишут об амбициях политиков, раскаянии и коллективной ответственности за введенные танки. С этим не поспоришь (нам ли не знать, что могут наделать наши политики?), но в этих рассуждениях не хватает одного – маленького Цхинвали, который уничтожают и сию минуту. Без этой детали их тексты превращаются в косметику души, в способ ощутить послевкусие того сострадания, которого не было.

Смысл доброты узнаешь, когда она исчезает. Да, гуманист назойлив, соплив и удручающе непрактичен в своей жалости ко всему живому, но именно это дает основания надеяться, что он так же пожалеет и тебя – случись что. Призовет милость к павшим, а не вскинет на плечо гранатомет. Цепочка взявшихся за руки гуманистов по идее должна быть барьером против зла. В последние десятилетия западная цивилизация убедила себя и других в том, что этот барьер является ее неотъемлемой частью. Тот же Аверинцев ссылался на Рут Бенедикт, отделившую западную культуру вины (совести) от восточной культуры стыда, Владимир Лефевр видел корень западного мировоззрения в невозможности для него компромиссов со злом, на которые якобы легко идут на востоке (кстати, рейгановское “империя зла” и “хорошие парни” из американских боевиков восходят именно к этим представлениям). К сожалению, эта классификация глубоко ошибочна.

Я уверен – в Гугл не ходи – что сейчас французские левые не звонят грузинскому консулу в Париже, чтобы крикнуть: “assassin!”, как это было с советским посольством после ввода войск в Афганистан, улыбающиеся австралийки не тщатся привлечь обнаженным флэш-мобом внимание к бомбардировкам Цхинвали, а британские альпинисты не лезут в осетинским флагом на телевышку в Тбилиси.

Самое похабное в том, что это равнодушие сейчас идет не из Кремля, чьи насельники не до конца еще выпрыгнули из времен, когда власть ценила человеческую жизнь не дороже картофельных очистков. Такое равнодушие как раз лечится временем и опытом. Сейчас же равнодушие к гибели женщин и стариков проявляют люди, которых цивилизация давно и надежно приучила лить слезы при виде детей-инвалидов или забавных зверьков, забиваемых для нужд меховой промышленности. Вот это и есть самое страшное – механизм спокойного, беззлобного вычеркивания человеческих чувств. Очень важно понять, что российская нечуткость и цивилизованное равнодушие растут от разных корней. Но и равнодушие нам памятно по недавним временам, когда люди, искренне мечтающие о счастье человечества, спокойно убивали тех, кто стоял на пути к этому счастью. Оружие равнодушия, появившееся в XX веке, впервые опробовали коммунисты, потом нацисты, а затем оно долго где-то лежало, как Кольцо Всевластья. Оно пока выглядит безобидным украшением, и даже неловко всерьез утверждать, что именно эта мелочь когда-то сотрясала мир (кстати, Солженицын говорил-таки об этом тридцать лет назад). Но ведь и сомнений, что это именно оно быть уже не может.

Бомбардировки Чечни, как бы жестоки они ни были, не маскировались под экспорт добра и мотивировались практическими соображениями. Именно поэтому бомбящим можно было сказать: вы не добры, добры не вы. Но что скажешь людям, которые бомбят из самых лучших побуждений, во имя счастья человечества и демократии? Как сделать так, чтобы завтра они не начали бомбить во имя будущего “лучшей на свете” арийской расы? Да и какая разница для тех, кого бомбят?

Русская нация, даже на основании собственного коммунистического опыта, не поняла, что в мире могут убивать во имя добра. В нашем представлении убивают только злые, что проявилось и при столкновении с фашизмом, когда многие верили, что культурные немцы просто по определению не способны сделать ничего плохого. И сейчас, сталкиваясь со злом, русский человек автоматически приписывает дурные помыслы его носителю – отсюда популярность теории мирового заговора против России. Если мир не замечает страдания сербов, значит он желает зла славянам, православным, друзьям России и, конечно же, русским. А дело в другом – современный мир не способен самостоятельно замечать страдания и проводить границу между добром и злом. Он уже несколько десятилетий как ориентируется в этом на медийные ярлычки, доверяя этику профессионалам, как доверяет им и во всех бытовых сферах, где еще недавно разбирался самостоятельно.

Основное отличие современной западной морали в том, что для нее формальная, внешняя санкция важнее санкции внутренней, которую и принято называть совестью. Совесть становится из объекта нравственного выбора явлением социальным, от человека уже не зависящим – кто бы что ни говорил о свободе личности (впрочем, говорящие ведь имеют в виду именно социальную свободу?). Слезинка ребенка перестает считаться слезинкой, если социум объявляет ребенка недостойным жалости (в случае с Осетией – недемократом). То, что раньше переживалось сердцем, где и делался выбор – стать или не стать сволочью (понятно, что мы выбирали чаще, но сама возможность выбора позволяла замечать “свинцовые мерзости” и хотя бы изредка восставать против них), становится функцией пульта управления. Щелк – “невесты мира” едут автостопом по Турции, напевая песенку Фабрицио де Андре: “Мы так устали уже от войн”, щелк – дети и старики становятся криминальным анклавом. И мать Тереза вскидывает на плечо гранатомет.